смородины, посаженной прямо под домом с одной стороны и черешней, уже успевшей налиться, но кажется, еще только готовящейся отдать урожай, с другой. В небольшие оконца, выходящие в сад, виднелись ряды клубники, земляники, картошки. И небольшой крольчатник, сопряженный с основным домом, выстроенный на удивление небрежно, но от души.
— Насмотрелся? — я даже вздрогнул от неожиданности, когда почувствовал за спиной неслышно подошедшую Олю. Кивнул. — И нечего пугаться, родители никого, страшнее меня тут не держат. Вот, кроликов развели. Хорошо я не маленькая уже, а то бы ревела, как резаная, когда они на шапки и мясо пойдут. Это папа решил обезопасить наше будущее и запасы сделать. Кур развел в позапрошлом году, вроде получилось, теперь вот кроликов осваивает…. Точно бы ревела, особенно если б увидела, как кур прокалывают и ощипывают. До сих пор вздрагиваю.
— Ты все же увидела?
— У соседей лет семь назад. Не буду тебе рассказывать, ты ж тоже городской, к подобному непривычный. Папа, небось, снова бабу Нюру пригласит курей забивать, — она неловко улыбнулась и продолжила: — Да уж, крестьяне из нас те еще…. Ладно, спускайся, все на столе. Мед будешь? Нет, не свой, но с пасеки, натуральный, липовый.
— Так липовый или натуральный?
— Ты быстро осваиваешься. Пошли.
За чаем говорили много и ни о чем. Родители называли друг друга и смешно и приятно, просто «папа» и «мама», но в их устах это звучало почти естественно. Не подумаешь, что передо мной сидит доктор наук и строгая училка французского. А впрочем, и я не был ни лаборантом, ни школяром. Они вспоминали прошлый год, рассказывали о своих успехах на ниве земледелия, повествовали о том, в каком состоянии был дом, пока Оля еще ходила в одну из поселковых школ — Шахты уже вмещали в себя около трех тысяч человек и число это с каждым годом только увеличивалось, — что в нем переменилось за это время. Я заразился их настроением и рассказывал про себя, про майку папы с той самой надписью-кричалкой, про… да про все. Кроме Артура, тут уж с обеих сторон царило всепонимающее молчание.
Папа оказался отъявленным болельщиком. И раз уж никто не хотел выезжать в город на матч «Асбеста» с «Гомсельмашем», решили посмотреть его все вместе, поболеть, вспомнить былое. Отец Оли очень хотел найти во мне собрата по футбольной страсти, но я только имитировал ее, делая вид, что происходящее в телевизоре мне хоть в какой-то мере интересно. Интересен был разве что сам «Рубин» — я давно не видел цветного изображения, так что происходящее на экране казалось наполненным каким-то более глубоким смыслом, что ли. По крайней мере, до тех пор, пока не пошел черно-белый фильм. Видеть его не раскрашенным, вдруг показалось дурным тоном, хотелось всего цветного, всего яркого, как само лето в многоцветье красок за окном. Даже зашедшее солнце не смогло вывести их все, наступавшая ночь и та лишь приглушила, но не удалила цвета. Вдали виделись кирпичные дома, с разрисованными боковушками, панельные пятиэтажки — кажется, самые высокие строения в поселке, еще дальше бетонная поликлиника, дом культуры, сквер, фонтан. Вскоре зажглись редкие фонари, подарившие память о минувшем дне и как бы проложившие мостик в день грядущий.
Я что-то говорил и об этом солнышку, Оля только улыбалась и гладила меня по вихрам, целуя в висок, прижимаясь и вдыхая запах волос. И я делал какие-то глупости, целовал сгиб ее локтя, гладил груди сквозь чашки бюстгальтера и шептал, много чего шептал — сам себя не помня. Лето вдруг вырвалось из душных городских стен и окутало нас пеленой, жадной дурманящей близости.
Странное дело, вроде бы хотелось, жаждалось, но то ли жара, то ли смена обстановки — мы лишь ласкали друг друга, не позволяя себе перейти невидимую грань, отделившую нас от чего-то простого, понятного, возможно, требуемого, но вот сейчас запретного. Мы целовались и мечтали о потаенном, не смея выразить вслух — пока снизу не напомнили о времени, пока Олю не позвали, будто маленькую девочку, и она, с тихой улыбкой, вдруг зажегшейся на лице, поцеловав меня в последний на сегодня раз, спустилась, тихо прикрыв за собой дверь.
А утром снова пришла, так же тихо, незаметно, тайно. И совсем иначе, нежели вчера, мы вели себя, мы наслаждались друг другом, мы уже не таились, вернее, таились, боясь спугнуть и свои страсти и тишину, окутывавшую дом — хотя давно наступил рассвет, солнце поднялось к зениту, и только сонная одурь выходного дня не давала поселку пробудиться раньше времени. В этой тиши мы отдавались друг другу, страстно, повелительно настойчиво.
И только потом был завтрак, неспешные беседы за чаем. Оля пригласила меня искупаться, нет, не на речку, она слишком уж загажена отходами, сливаемыми с опытного завода, а на Долгое озеро, прохладное, большое, в места, куда никто не ходит.
Я не мог не подчиниться. Выискал нечто, что может сойти за плавки и майку, старую со стершейся надписью — одна из первых партий нашего ателье. Хорошо хоть догадался взять ее. По пути все пытал солнышко, чего она нарассказывала о родителях всякой строгости. Простые, интересные люди, с которыми приятно пообщаться.
— Наверное, хотела тебя представить с лучшей стороны. Ты же ведь мобилизуешь потенциал, как на экзамене. И вчера блистал.
— Да, отчасти это нервное. Но они мне очень понравились.
— Я рада.
— И больше так меня не пугай. Я бы майку надел, а то вчера упарился в рубашке до невозможности.
— Бедный. Ну больше не буду. У меня родичей более суровых нет, только тетя Глаша, мамина сестра и тетя Зина, папина. Тоже в Шахтах живут сызмальства. А ты молодец, интересно говорил. Я сама заслушалась.
— Я же говорил, подготовился. У меня пробелы в образовании, потому трудно себя представить в выгодном свете. Учился чему-нибудь и как-нибудь. Натурально, школа дала путевку. Ну и библиотека, конечно, тоже.
Хотелось рассказать про отца, но она сама меня опередила вопросом о родителях. Я ведь за все время вчерашней беседы ни разу не помянул их. Как будто из детского дома. А ведь Оля прекрасно знала, что это не так, мы как-то касались этой темы, осторожно, и с той поры больше не трогали.
— Мама умерла рано, а отец… я больше потому в библиотеке сидел, что от него там прятался. Когда скучал, или день непогожий, книги читал. Самые разные, ведь толком мне никто не пояснял, что надо, что не надо. Да, давали по школе, но ведь хотелось большего. А многое из курса не нравилось. А что должно быть интересно, я не знал. И расспрашивать
